Нина вела записи с 1932 по 1937 год. Дочь политического ссыльного, она ненавидела тоталитарный Сталинский режим. Но в свои 13 лет, как и положено человеку столь солидного возраста, бралась анализировать подряд все, с чем сталкивалась: школьные дела, аресты знакомых, собственное взросление, фокстрот, девичьи восторги по поводу самого симпатичного героя-челюскинца.

Луговскую арестовали, когда ей исполнилось 17. Инкриминировали заговор с целью убийства вождя партии, обвинение основывалось на строках, написанных Ниной после того, как ее отцу отказали в паспорте:

"Несколько дней я часами мечтала, лежа в постели, о том, как убью его. Его обещания, его диктатуру, порочного грузина, который искалечил Россию. Как такое возможно? Великая Россия, великий народ попали в руки негодяя".

А через несколько страниц автор с не меньшей подростковой яростью восклицала: "Уроков, боже мой, как много уроков. Мерзавцы большевики! Они вовсе не думают о ребятах, не думают о том, что мы тоже люди".

Опасалась ли Нина, что когда-нибудь ее записи обнаружат? Судя по всему — вполне. В доме врага народа время от времени проводились обыски. Но девичьи тревоги насчет дневника были так наивны:

"Вдруг... его возьмут случайно, наткнувшись на нецензурные слова о Сталине. И он очутится в руках НКВДшников. Будут читать его, смеяться над моим любовным бредом". Так и получилось. Нашли. Первым читателем дневника стал следователь НКВД — красным карандашом он подчеркнул крамольные, антисоветские высказывания. Смеялся ли он над "любовным бредом", не представляющим интереса для следствия?

О чем думал, разбирая детский почерк:

"А все-таки мне Левка порядком нравится",

"Мы весь урок географии перекидывались с мальчишками записками",

"Левка, по обыкновению, ноль внимания, фунт презрения", "

Три дня назад мне показалось, что Левка бегает за Зиной",

"На уроках я все время дралась с ребятами и вообще очень хорошо себя чувствовала",

"Они думают, что он глядит только на меня, я иногда тоже так думаю, но не уверена". Следователь, такой же вчерашний Левка, улыбался ли он, читая все это?

"Меня вдруг оставила всякая надежда, что он меня любит... Случилось это на уроке рисования, я, вероятно, показалась смешной мальчишкам, они заржали, потом начали кричать "дура", и мне даже показалось, что Левка кричит "косая". Я вспыхнула и, продолжая спокойно рисовать, почувствовала вдруг, как что-то рушится в душе моей и, смешиваясь с оскорблением, исчезает надежда. Как неприятны такие минуты... Жизнь, если взглянешь с холодным вниманием кругом, такая пустая и глупая шутка".

Строгий и внимательный читатель отметил красным карандашом последнюю фразу. Чем не понравилась раскавыченная лермонтовская цитата? Может быть, он решил, что пионерка Луговская возражает против утвержденного партией оптимизма и речи самого товарища Сталина — "Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее"?

Беспощадный красный карандаш заметил и недовольство ценами:

"60 копеек — кило белого хлеба! 50 копеек — литр керосина! Москва ворчит", не пропустил свидетельства голода:

"Упорно и безостановочно стекаются беженцы в крупные города. Не раз их гнали обратно, целыми длинными составами туда, на верную смерть", он даже отреагировал на недостаточный энтузиазм:

"На демонстрацию я не ходила, накануне поздно легла спать, и не хотелось рано вставать". Ну и конечно же не мог не подчеркнуть пассаж:

"В душе вдруг поднялась вся злость и досада на того, кто смел отнять папу... О, большевики, большевики! До чего вы дошли, что вы делаете?"

На допросах школьница была вынуждена признать, что "резко враждебно настроена против руководителей ВКП(б), и в первую очередь против Сталина" — формулировку "порочный грузин" расшифровали как надо. И причину тоже нашли быстро — дочь хотела отомстить за отца. В следственном деле сохранилось наивное признание Луговской, явно написанное под диктовку: "Я думала только встретить Сталина у Кремля и совершить покушение выстрелом из револьвера, предварительно узнав, когда он выходит из Кремля".

Почти через 20 лет, после тюрьмы, лагерей и ссылки, Нина Луговская будет добиваться реабилитации и в письме Хрущеву объяснит, что фразы из ее отроческого дневника были предъявлены ей в качестве доказательств обвинения, что допросы были слишком жестоки, с угрозами, вплоть до расстрела. Все это довело ее до состояния, когда уже "не имело значения, что подписываешь, лишь бы поскорее все кончилось".

Вряд ли Нина могла предположить, что в архивах сохранились документальные свидетельства по ее делу. Три ученические тетради обнаружат через годы после ее смерти, в начале 2000-х. И эти тетради сделают ее знаменитой.

"Советская Анна Франк" — так будут называть ее во всем мире. Дневник будет переведен на 20 языков, претерпит множество переизданий, будет рекомендован для чтения в школах, дети других стран станут участвовать в национальных конкурсах сочинений на тему "Nina Lugovskaya". И только ма родине о судьбе школьницы-политзаключенной будут знать лишь некоторые специалисты.

Лия Должанская, сотрудник правозащитного общества "Мемориал", первой обнаружила дневники и письма Нины в Государственном архиве. "Несколько дней я сидела в слабоосвещенном и холодном хранилище, читала эти тетради и не могла оторваться. Очень хотелось, чтобы и другие это прочли".

Девичьи откровения всегда трогают непрошеного читателя, особенно если он, читатель, уже в курсе, чем все закончится. Поэтому так пронзителен дневник Анны Франк:

"Неужели действительно придет долгожданное освобождение, которого мы так давно ждем? Станет ли этот 1944 год годом победы?", а читатель уже знает, что в 44-м Анна сделает свою последнюю запись. И этот предрешенный финал делает наивные отроческие записи необычайными по силе воздействия.

Вот и сотрудники "Мемориала", вручную переписывающие страничку за страничкой из тетрадок Нины Луговской, не могли сдержать слез. Барышня перебрасывается с мальчиками записками на уроке географии и хихикает, а безжалостная система уже готова перемолоть ее судьбу — отца Нины расстреляют, мама, как указано в ее деле, во время собственного ареста будет громко кричать:

"До свидания, прощайте детки", "пытаясь своим криком обратить внимание прохожих". Мама скончается в Магадане, сестры тоже пройдут через лагеря. Но пока, пока:

"Черемуха... Она стоит у меня на столике. Чудесный пышный букет белых хлопьев... Я счастлива. Вчера... у меня все настолько было переполнено счастливой радостью жизни и весны, так все пело, нежно, немножко грустно и прекрасно..."

Эти ученические тетради, исчерканные в НКВД,— важное свидетельство эпохи. "Почему сохранился дневник — для меня загадка,— удивляется доктор исторических наук Ярослав Леонтьев, ставший первым экспертом по документам Нины Луговской.— Подобные вещественные доказательства обычно уничтожались. Но, может, у следователя рука дрогнула. А может, это промысел божий".

Все, кто соприкасался с записями Нины, говорили одно и то же: "Люди должны это знать". Почему-то казалось, что на родине, ознакомившись с безумным процессом "Государство против ребенка", поймут что-то новое о своей истории.

Сначала дневники вышли в 2001 году в "Мемориале" крошечным тиражом 500 экземпляров и быстро разошлись среди своих. Затем, в 2003 году издатель Наталья Перова на собственные деньги подготовила второе издание —

"Хочу жить! Дневник советской школьницы", 1000 экземпляров: "Я не могла не издать это. Для меня это была миссия. Я думала о нашем общем долге, который надо отдать жертвам сталинизма".

Но соотечественников книга не заинтересовала. На пресс-релизы, рассылаемые издательством, журналисты не реагировали, рецензий практически никто не писал, в магазинах покупатели активности тоже не проявляли — тысячу экземпляров не могли продать в течение 3 лет, в итоге большую часть тиража опять раздарили. Зато когда те же пресс-релизы послали в иностранные СМИ и издательства, реакция была мгновенной. О книге тут же начали писать в западной прессе, стали переводить ее. Все эти годы "Хочу жить!" пользуется огромной популярностью в Англии, Италии, Германии, Японии, многих других странах.

Наталья Перова, чьи пороги до сих пор обивают иностранные журналисты, лишь предполагает, в чем причина: "Мне кажется, что наши люди просто не хотят копаться в своем ужасном прошлом. Слишком уж это болезненно, слишком много было разоблачений в последние годы". Социолог Борис Дубин тоже считает, что очередная правда о Большом терроре нашим гражданам не нужна: "Это травматическая ситуация для массового сознания, а травмы сегодняшние россияне всячески избегают".

Более того, по данным опроса Левада-центра, две трети респондентов готовы даже представить сталинскую эпоху как нечто позитивное. "Власть и СМИ всячески способствуют этому — усилия пропаганды также направлены на то, чтобы не ворошить историю, не признавать ответственности за историю. Не случайно так просветлела в последнее время фигура Сталина".

Дневники Нины Луговской, по мнению Бориса Дубина, неизвестны в России еще и потому, что в нашем обществе нет интереса к личности: "У нас принято использовать панорамно-героическую картину — великое прошлое великой страны. Личные записки маленького человека, школьницы, конечно, проигрывают по масштабу". "Да что она могла понимать,— махнет рукой потенциальный читатель,— что она могла там видеть?"

Однако к этому потенциальному читателю обращалась Людмила Улицкая, которая написала предисловие к дневнику:

"На фотографиях у Нины детское растерянное лицо. Миллионы таких фотографий хранятся в архивах. Но все уже умерли: кто от пули, кто в лагере, кто в ссылке. Нине Луговской повезло. Она вышла из ГУЛАГа. Мечта ее детства осуществилась — она стала художником, дожила до старости, и мало кто из ее окружения знал о ее прошлом. Наверное, она и сама не помнила о тех изъятых во время обыска дневниках. Но они сохранились. Они здесь. Они для нас".